За окном слышно, как моя тень по-прежнему забивает гвозди.
– Пойдем-ка прогуляемся, – предлагает Страж. – Покажу кое-что интересное.
Я выхожу за ним на улицу. Моя тень, забравшись в телегу, приколачивает последнюю доску. Не считая колес, телега совсем как новая.
Страж ведет меня через площадь к подножью Обзорной Башни. Время – полдень, душный и пасмурный. Небо над Стеной затягивают с запада черные тучи – вот-вот хлынет ливень. Рубашка на Страже насквозь промокла от пота и, облепив его огромную спину, источает едкую вонь.
– Это Стена, – говорит Страж и похлопывает ладонью по Стене, как по шее лошади. – Семь метров высотой, вокруг всего Города. Перебраться через нее могут разве что птицы. Ни входа, ни выхода, кроме этих Ворот, больше нет. Раньше были еще Восточные Ворота, но теперь их кто-то за муровал. Кладка, сам видишь, кирпичная, но кирпич не простой: ничем его не разбить и не развалить. Ни пушечным ядром, ни землетрясением, ни ураганом.
Наклонившись, Страж подбирает с земли увесистое поленце и начинает обстругивать его ножом. Нож строгает на удивленье легко, и поленце почти сразу превращается в тонкий клинышек.
– Приглядись получше, – говорит он. – В кладке нет швов. Кирпичи так плотно притерты друг к другу, что не пролезет и волосок.
Он пробует втиснуть тонко заточенный клинышек в щель меж двух кирпичей, но тот не входит даже на миллиметр. Тогда Страж выбрасывает клинышек и скребет кирпичи ножом. Несмотря на пронзительный скрежет, нож не оставляет на кирпиче ни царапины. Страж хозяйским взглядом осматривает лезвие и лишь потом закрывает нож и прячет в карман.
– Никто не может повредить Стену. Или взобраться на нее. Потому что Стена совершенна. Запомни это как следует. Никому не дано выйти отсюда. А значит, не стоит забивать голову всякой чушью.
Он кладет огромную ладонь мне на плечо.
– Знаю, тебе нелегко. Но пойми: каждый через это проходит. И ты должен потерпеть. Зато потом придет избавление. И все страдания, все тяжкие мысли уйдут. Все до одной. Наши чувства мимолетны, и ценности в них ни на грош. Забудь свою тень. Здесь – Конец Света. Здесь кончается все, и больше некуда уходить. Ни тебе, ни кому бы то ни было.
И он снова похлопывает меня по плечу.
На обратном пути я останавливаюсь на Старом Мосту и, облокотившись о перила, гляжу на Реку и прокручиваю в голове то, что сказал мне Страж.
Конец Света...
Стало быть, я бросил свой старый мир и очутился здесь, в Конце Света. Но какэто произошло, чтозаставило меня это сделать и какойво всем этом смысл – ничего этого я вспомнить не мог. Что-то – некая сила – зашвырнула меня сюда. Огромная несправедливая сила. Из-за которой я потерял свою тень, потерял память, а скоро, того и гляди, потеряю себя.
Под ногами приятно журчит Река. Посреди Реки, подо мною, – отмель с плакучими ивами. Их понурые ветви то и дело погружаются в воду, их сносит течением, отчего все деревья качаются в странном, завораживающем танце. Вода в Реке красивая, прозрачная – видно, как вокруг валунов в запрудах собираются стайки рыб. Глядя на реку, я, как всегда, впадаю в спокойное Созерцание.
Если с моста по ступенькам сойти на отмель, прямо под ивами можно увидеть скамейку, вокруг которой отдыхает пять или шесть зверей. Я люблю спускаться сюда, доставать из кармана хлеб и угощать их. Они вертят спросонья головами, потом замечают меня и берут куски хлеба губами с моей ладони. Но кормить с руки мне удается только детенышей или старых зверей.
Чем дальше осень, тем больше глубокие озера их глаз подергивает дымка печали. Листья не деревьях меняют цвет, трава жухнет, – и они понимают: близятся голодные времена. Для меня же, как предсказывает старик, грядет пора долгих, тяжелых страданий.
В полдевятого она поднялась, собрала с пола разбросанную одежду и стала не торопясь одеваться. Я валялся в постели, уткнувшись носом в локоть, и рассеянно, вполглаза наблюдал, как она это делает. Плавные движения, с которыми она надевала одну вещь за другой, наполняла скупая и кроткая грация зимней птицы, что не желает расходовать зря силы. Девушка задернула молнию на юбке, застегнула пуговицы на блузке – сверху вниз, одну за другой. Наконец, присев на кровать, натянула чулки. И поцеловала меня в щеку. На свете есть много женщин, которые соблазнительно раздеваются, но соблазнительно натягивающих одежду, могу спорить, найдется немного. Закончив, она взбила ладонями волосы, и мне сразу почудилось, будто комнату проветрили.
– Спасибо за ужин, – сказала она.
– Не стоит, – отозвался я.
– Ты всегда столько готовишь? – поинтересовалась она.
– Если срочной работы нет, – ответил я. – Когда много работы, вообще не готовлю. доедаю, что осталось, или ем где-нибудь в ресторане.
Она прошла в кухню, опустилась на стул, достала из сумочки сигареты и закурила.
– А я, представляешь, совсем никогда не готовлю. Во-первых, не очень люблю; а во-вторых, как представлю: каждый день возвращаться с работы к семи вечера, готовить много еды, потом все съедать до последней крошки, – так руки сами опускаются. Эдак получается, будто вся жизнь – для того, чтоб жевать, разве нет?
«Похоже на то», – мысленно согласился я.
Пока я одевался, она вынула из сумочки блокнот и ручку, написала что-то и, вырвав страницу, протянула мне.
– Мой телефон, – пояснила она. – Захочешь встретиться, или будет лишняя еда – звони. Сразу приду.
Забрав три книги о млекопитающих, она ушла, и в комнате воцарилась странная, тревожная тишина. Я подошел к телевизору, размотал футболку и в который раз воззрился на череп. И хотя тому не было никаких доказательств, чем дольше я на него смотрел, тем отчетливее казалось, что передо мною – тот самый череп, который молоденький ротмистр откопал на украинском фронте. Чем дальше, тем сильнее мерещилось, будто с этим черепом связано столько странных историй, что мне и не снилось. А может, мне так чудилось просто потому, что час назад я сам услышал странную историю. Кто его знает. От нечего делать я взял стальные щипцы и легонько ударил по черепу.